Впервые свое фото в коляске я выложила только через несколько лет после болезни, в марте 2020. Всех охватила истерия по поводу масок, изоляции, закрытия ресторанов, запрета на поцелуи... Мне хотелось показать: да, я болела раком, но это не был для меня конец света.
В тот год я была в отличной форме, у меня все было хорошо. Еще утром!.. А вечером я упала в обморок. За три дня — шесть раз. Врачи ничего не находили, тогда мы полетели в Мюнхен, где обычно всей семьей проходили чек-ап. Когда через несколько дней нам объявили диагноз, муж сказал: «Я сейчас выйду из палаты, ты поплачь, и мы пойдем на войну». Он вышел, я поплакала, — он, наверное, тоже, но никогда, конечно, не признается — и мы пошли на войну.
Конечно, я не была готова к такому – к раку невозможно подготовиться, но я знала: со мной происходит то, что нужно пройти.
Да, слезы физической боли были, может, после четвертой химии, но это другое. Заламывания рук, мол, за что же это мне, где я оступилась? — такого даже секунды не было. Не знаю почему. Может, потому что моя бабушка всегда говорила, что большие испытания даются самым сильным.
Первое, что я сделала после подтверждения диагноза, — попросила прощения у своего мужа — я тебя подвела, у нас были планы. А во-вторых, я поняла, что кроме меня на этой войне — еще мои дети, друзья, семья, и что уж они-то точно не планировали жить без меня. А значит, я должна постараться остаться с ними.
Детей я не видела три месяца, пока лечилась в Германии. Cтаршей дочери тогда было десять лет, младшему — четыре. C Соней произошла удивительная метаморфоза: из девочки она стала женщиной — рассудительной, мудрой, терпеливой.
Она спросила: «Мама, ты умрешь?» Я ответила: «Нет». «Тогда хорошо», - сказала она.
А младший просто все время спрашивал: «Мама, а у тебя тут болит? А тут?» Показывал пальчиком в то место, где у меня стоял подключичный порт и торчали всякие трубки.
Смешно, но я ужасно беспокоилась, что у меня нет маникюра. Мне тогда вообще ничего нельзя было — ко мне врачи заходили в скафандрах, я сама уже c трудом могла эти маникюрные ножницы раздвинуть... но очень переживала из-за отсутствия всех этих женских премудростей. А еще — звучит, возможно, пафосно — у меня реально не было иных тревог, кроме как чтобы моя подруга не беспокоилась, чтобы мой друг не переживал, чтобы мой муж, мои дети, моя мама не нервничали... Это отвлекало от того, чтобы зациклиться на себе. После первых трех химий у меня живот был, как у беременной на восьмом месяце, 39 размер ноги стал 42-ым, такими сильными были отеки. Но я не фиксировалась на этом — ну, есть и есть. Как, знаете, лошадей шорят, чтобы они не посматривали по сторонам, а бежали быстрее, — вот, наверное, так и я.
В тот день, когда мой врач сказал — все, ты здорова, мы больше не врач и пациент, а приятели, я составила список всех своих друзей, которые звонили, писали, приезжали, стояли под окнами, даже если их не пускали, приходили со мной гулять, когда меня в первый раз выпустили на улицу. Я написала им длинное письмо о любви и благодарности. А когда вернулась домой, мы все тут хорошенько гульнули.
Внешне я восстанавливалась еще долго. Первые полгода пыталась сама, — гомеопатия, китайская медицина — а потом поехала в Альпы к доктору Нонне Бреннер и когда через две недели прилетела обратно в Москву, друзья сказали: «О, Снежок вернулся настоящий».
Мне понадобился год, чтобы почувствовать, что снова могу ходить не касаясь земли. Это была такая перемена во мне, которую я очень четко считывала во время болезни: было ощущение, что я словно магничусь о землю, что еле могу оторвать от нее ноги. И теперь я заново училась ходить на носочках. А я люблю ходить на носочках.
Я долго не могла говорить о своем раке. Была опустошена этим опытом и меньше всего хотела, чтобы я и моя семья продолжали жить в атмосфере болезни. Но сейчас я наконец могу — говорить о нем в прошедшем времени. Мне есть что сказать — и сейчас я могу делать это без дрожи в голосе. Моя цель — не добиться сочувствия, а сказать, что с диагнозом рак можно справиться, только нужно верить и бороться. И важно сказать об этом именно сейчас. Люди, которые переживают рак в эпоху ковида, испытывают двойную изоляцию, потому что в короткие перерывы между химиями не могут быть там, где хотят быть, им сложнее видеться с родными. И если моя история для кого-то положительный пример — то я готова им быть.
Я не буду говорить, что сейчас не боюсь. Я очень прислушиваюсь к себе — нет, это не мнительность, я себя не накручиваю: это животный страх, холодок в холке. Но он не мешает мне ходить на носочках. Не должен мешать.